Взойдя на небольшой пригорок, человек в нерешительности остановился. День выдался чистым, и море было на удивление спокойное. Справа, повторяя полукруг бухты, раскинулся небольшой городок, и белые дома-коробки отбрасывали матовые, геометрически безукоризненные тени.

В этот час солнце, нестерпимо яркое, раскаленное, застыло, чуть не дойдя до своего зенита, и жар с выгоревшей степи тяжелым беззвучным пластом ложился на землю. Шурша маленькими камнями, человек сбежал по узенькой тропке, скинул рубашку и запылившиеся кеды, оставшись, таким образом, в серых джинсах, бросился в воду.

Выбравшись на берег, человек подхватил свою одежду и отправился к небольшому палаточному городку, расположившемуся прямо на берегу моря, недалеко от горы. Впрочем, слово “городок” вряд ли здесь подходит.

На камнях были поставлены четыре туристические палатки, ткань их давно выцвела, а крепежные веревки пожелтели; в центре в песок были вбиты две палки, и между ними на углях стояла кастрюля, а немного правее лежал вверх дном котелок.

Около кастрюли на корточках сидела загорелая девушка и, вытянув шею, внимательно глядела внутрь. Волосы девушки, длинные, черные, падали ей на плечи и чуть не доставали до края кастрюли, придавая ей сходство со злой колдуньей, над заколдованным зельем.

Это был парень лет восемнадцати, худощавый, так же, как и девушка, загорелый, с красивым лицом и белыми вьющимися волосами. Чтобы закончить его портрет, отметим, что нос он имел курносый, щеки в веснушках, а глаза бледно голубые. На Сиде были синие, рваные на правом колене джинсы и белая майка без рукавов, на которой, если приглядеться, можно было различить полустершуюся надпись “Kinks”.

С моря он перевел взгляд на девушку, солнце било в глаза, и он приложил руку ко лбу.

Бледный лежал с закрытыми глазами, песок прилип к его мокрой одежде, маленькие песчинки запутались в его волосах, и густая щетина на его лице тоже походила на прилипший песок.

Так и не дождавшись ответа, Сид перешагнул через него и снова полез в палатку. Чтобы войти в нее ему потребовалось встать на колени и тогда уже, головой вперед, пробираться внутрь. Палатка была плохо поставлена, одна сторона ее сильно провисала, и по волнообразным движениям материала можно было угадывать, где сейчас Сид. Наконец он вылез, теперь с черной бейсболкой на голове.

Он выглядел постарше Сида, волосы его так же были белыми, но не вьющимися, губы – тонкими, нос – прямой, а лицо украшали острые бакенбарды, тоже белые. Вид у него был немного рассеянный. Он что-то долго искал в карманах кожаных брюк и, видимо, так и не найдя, наконец сказал:

Жар не спадал, и белый городок вдалеке казался не более, чем призраком.

Так за разговором они прошли мимо горы, и вскоре вышли на бетонную дорожку, здесь идти было намного легче, и Мух с Сидом быстро добрались до небольшого рынка, где под брезентовыми тентами продавали по дешевке хозяйки персики, виноград, грецкие орехи, мед, копченых цыплят, а главное – домашнее вино; вино, разлитое в высокие пластиковые бутылки из-под газировки и представленное для дегустации всем желающим. Между прилавков, сонные от жары, бродили покупатели, в основном женщины с плетеными корзинами и глупым бесцельным взглядом.

Торговки с подозрением глядели на наших друзей, видимо их вид не вызывал доверия. Сид же, отыскав глазами маленького татарского паренька, в тюбетейке, стоящего за дальним прилавком, приветливо замахал ему рукой.

Парень еле выглядывал из-за края прилавка. Над столом, заставленным бутылками, виднелась одна тюбетейка, расшитая белыми нитями. Но, несмотря на свой возраст, парень подбоченился, сдвинул брови и с сильным южным акцентом спросил:

Обратно идти было тяжелее. Трехлитровую бутылку “Sprite” несли поочередно то Сид, то Мух, к тому же кожаные штаны Муха плохо пропускали воздух, а у Сида все время, как он говорил, перегревалась бейсболка, и тогда он надевал ее задом наперед, в общем, когда они дошли до горы, с которой спустился Бледный, сил у них почти не осталось.

Они остановились под тенью горы, и Сид предложил:

Они открыли бутылку и по очереди приложились к темно-красной, горячей от солнца, влаги.

И они сделали еще по глотку.

Волны тихо шептались с песком, на горизонте виднелся теплоход с тонкой синей полоской вдоль борта, а над кастрюлей с макаронами, высоко в небе, кружилось несколько чаек. Когда Сид и Мух со скорее полупустой, чем полуполной бутылкой подошли к лагерю, его обитатели уже приступили к обеденной трапезе. Сложно было поверить, что все они умещаются в четырех в пол человеческого роста палатках, так их казалось много. Рядом с Бледным сидела и что-то весело ему рассказывала брюнетка с большими зелеными глазами и тонкими, как спички, ножками. Бледный слушал внимательно, но, казалось, думал о чем-то своем. Слева от нее с аппетитом ел дородного вида парень. Руки его, начиная с плеч, были сплошь покрыты причудливыми узорами, зеленых и кроваво-красных цветов. Эта масса татуировок, разной свежести и качества так густо покрывала его кожу, что издалека можно было принять их за рукава пестрой рубашки. Далее сидела пара с одной тарелкой на двоих, и замыкала круг Лена, уже поевшая, и теперь играющая на песке в крестики-нолики с задумчивым молодым человеком с взъерошенной копной волос.

Он сел по-турецки рядом с Бледным и поставил на колено стоящую рядом тарелку, Мух же, подхватив свою порцию, отправился смотреть на Ленину игру.

Насте было приятно слышать эту похвалу, и она улыбнулась, положив голову на плечо Бледного. Неожиданно с моря подул несильный ветер, растрепав ее длинные волосы. Мух скрылся в палатке и вернулся с гитарой. Он долго настраивал ее, что-то бормоча себе под нос, и, наконец, запел, облокотившись спиной на деревянный колышек, вбитый в песок, и повернувшись лицом к свету.

Лена достала из кармана пачку украинских сигарет и закурила, Бледный принялся высыпать из кедов набившуюся за полдня пыль, а Сид, до которого, наконец, дошла бутылка с остатками вина, завинтил на ней пробку и, положив под голову, как подушку, закрыл глаза.

Пароход с тонкой синей полоской уплывал все дальше от берега, и его пассажиры, конечно, не могли слышать песню собственного сочинения Муха. Припев у нее был такой:

И однажды простые панки

Разограбят крутые банки.

Не очень сложно запомнить. Поэтому или нет, но когда дело доходило до припева, ему почти всегда подпевали.

Лена кивнула, и Сид, до этого лежащий с закрытыми глазами, встрепенулся, услышав знакомый голос.

Мух отложил гитару, провел рукой по своим острым бакенбардам, как бы удостовериваясь, что они на месте, и, встав, направился к желтой палатке. Но, не дойдя до входа, засунул руки под брезент и, улыбаясь, вытащил задом наперед огромный черный контрабас.

Он оказался рядом с ней через несколько секунд, но, увидев в ее глазах задорные огоньки, улыбнулся и, прижав к себе, поцеловал Настю в соленые от морской воды губы.

Когда небо стало молочно-розовым, а море наоборот темным, непрозрачным, компания выдвинулась в город. Шурик и Беляш несли контрабас струнами вниз, взявшись за разные стороны, и, поскольку, он был черный, со стороны, наверное, напоминали двух гробовщиков на похоронной процессии. За ними, как молодая вдова, в серой кофточке на футболку шла Лена, держа под руку Настю, а замыкали процессию Сид, Мух, Бледный и молодой человек со взъерошенными волосами (двое остались в лагере).

Городок, в который они направлялись, городком можно было назвать довольно условно, скорее это был поселок курортного типа. Многоэтажных каменных домов здесь было немного, и вдоль нескольких главных улиц расположилось множество дощатых домиков со своими огородами и пристройками. Нередко на наших друзей рычала и лаяла из-за забора домашняя собачонка, а полные хозяйки в цветных халатах, сидящие на своих верандах, попивая горячий чай, провожали их долгими взглядами. Жизнь здесь текла размеренно и незаметно. Почти в каждом доме сдавалась 1-2 комнаты отдыхающим и сейчас, они, накупавшись и наевшись персиков с виноградом, доставали из солидных чемоданов привезенные платья и костюмы, отправляясь на вечернюю прогулку.

В их распоряжении были два кинотеатра, три бильярдных и пара десятков ресторанов, растянувшихся вдоль линии моря.

Главной же достопримечательностью городка была небольшая площадь с несколькими скамейками и бетонным парапетом. На ней в самые жаркие месяцы года можно было увидеть массу интересных вещей. Здесь продавались вишневые трубки, работы моренистов, каждая чем-то похожая на Айвазовского, множество украшений: янтарные бусы, кольца, сережки, браслеты, обязательно инкрустированные разноцветными камушками от яшмы до сердолика, светильники в виде небольших домиков, глиняные скульптуры, да мало ли что еще. Площадь никогда не пустовала. Тут и решил дать концерт Шурик. Он поздоровался со знакомыми продавцами и, прислонившись спиной к парапету, стал настраивать контрабас.

Лена с Настей пошли смотреть кольца, Бледный отправился к ближайшей палатке за сигаретами, остальные расселись возле Шурика. Сид снял свою бейсболку и, несколько раз ударив об колено, положил ее в середину образовавшегося полукруга, так, как будто она должна либо лежать в самом центре, либо не должна лежать вообще. Вскоре появились и зрители, тянуть больше было нельзя, и Шурик прошелся пальцами по металлическим струнам.

Он начал с “That’s all right mama” Пресли, потом шла “Lucille” Литтл Ричарда, остальное – Чак Берри. Все наверняка бы удивились, узнав, что ни с нотами, ни с английским языком Шурик почти не был знаком. Музыка, которую он играл, подкупала его своим ритмом и настроением; играл он всегда с закрытыми глазами, подняв голову к низкому украинскому небу и поставив одну ногу на контрабас.

Он купил портвейн и присел на корточки рядом с Бледным. Открыв бутылку, Сид сначала предложил ему и потом сам сделал большой глоток. Море по цвету уже слилось с небом, и линии горизонта не было видно, продавцы выставили небольшие свечки, чтобы осветить свой товар, и в воздухе приятно запахло ладаном. Мимо друзей беспрерывным потоком, шурша, скользили платья, слышались обрывки фраз и женский смех, но прислушавшись, можно было выделить тихий звук прибоя, как будто немного сверху, и надо сказать, что Сид с Бледным его слышали.

Из толпы вдруг появился Мух, взяв протянутую ему бутылку, сделал несколько глотков, и, подмигнув Бледному, присел рядом.

Он уже хотел снова отпить из горлышка, но сказанные слова его настолько поразили, что он так и остался с бутылкой в руке.

На этом разговор был закончен, и ребята, поднявшись, стали сквозь толпу пробираться назад – к Шурику.

Люди приходили и уходили, но денег в бейсболке почти не прибавлялось, и Шурик решил сделать перерыв. Он осторожно прислонил контрабас и принялся сдирать с пальцев пластырь, когда к нему подошел человек лет двадцати:

Шурик бросил на него взгляд и, небрежно пожав протянутую руку, представился:

Подошла Лена с бутылкой вина и, протянув ее Шурику, встала у него за спиной, рассматривая незнакомца. На нем были черные брюки, не слишком выглаженные, но все же имеющие парадный вид и легкая рубашка в тонкую полоску; чисто выбритое лицо, высокий лоб, зеленые глаза с, пожалуй, слишком длинными ресницами. От блестящих туфель с массивной пряжкой до темных волос его, кажущихся мокрыми, было в Андрее сантиметров сто девяносто, не меньше, и потому выходило, что смотрел он на всех немного свысока.

Он перехватил контрабас и, наклонившись вперед, запел Люсиль.

Из толпы появилось трое наших знакомых. Мух кинулся к своей бутылке с камнями и в бешеном ритме стал стучать ею по парапету. Сид принялся танцевать дикий танец вокруг своей собственной бейсболки, остальные же подпевали, хлопали в ладоши, свистели и улыбались друг другу так открыто, что если бы вам сказали, что люди эти в течение двух дней не ели ничего, кроме макарон, вы, верно, не поверили бы.

Скрестив руки на груди так, чтобы татуировки его были максимально видны, Беляш внимательно рассматривал Андрея, и тот, заметив это, поспешил представиться.

Шурик уже закончил петь, на небе появилась бледная луна, и площадь порядком опустела, когда из темноты появился молодой человек с двумя целлофановыми пакетами в руках.

Около скамейки, которая в этот час уже пустовала, находилась небольшая круглая клумба, цветы в ней давно не росли, а земля, иссушенная солнцем, была как дерево; вокруг этой клумбы, как вокруг стола, и расселись ребята. Из пакетов на свет появились три высоких стеклянных, переливающихся мутными зелеными красками, бутылки и нарезной батон белого хлеба.

Пока он наполнял пластиковые стаканчики, Беляш решил представить ему компанию:

Во время разговора луна незаметно меняла свое положение, и когда вторая с третьей бутылкой были выпиты, ребята стали собираться в обратный путь.

Бледный и Настя встали немного позади Сида и, так чтобы он не заметил, взялись с двух сторон за края контрабаса, остальные расположились позади них.

Она дотянулась до его кармана свободной рукой и, достав сигареты с зажигалкой, закурила. Вынув еще одну сигарету, она дала ее Бледному, а затем протянула пачку тем, кто шел сзади. Скоро все, кроме Сида, пускали в небо колечки табачного дыма.

Сид, услышав эти слова, вынырнул из-под контрабаса так стремительно, что Бледный еле успел перехватить его.

Преодолев парк чахлых, иссушенных солнцем деревьев, они вышли к небольшому ресторану. Изнутри окна его светились фиолетовым цветом. Фиолетовые тени отражались и на тротуаре.

Обогнув здание сбоку, они оказались у пожарной лестницы, здесь был слышен звон посуды и приглушенная музыка.

Андрею ничего не оставалось, как последовать за ним. Бордовая пожарная лестница, местами покрывшаяся ржавчиной, вела на крышу через небольшую площадку, которая находилась ровно на уровне второго окна, на ней и ждал Сид.

Андрей опустился на ящик, сколоченный из светлых тонких досок, в котором, видимо, когда-то перевозили фрукты, и заглянул в окно. Перед взглядом его предстала просторная комната с высоким потолком и изящной люстрой в центре (это от нее исходил фиолетовый свет). Шторы на первом этаже были задернуты, и Андрей неожиданно поймал себя на том, что комната эта ассоциируется у него с аквариумом. Прямо под ними располагалась барная стойка, за ней, повернувшись к окну спиной, протирал стакан лысый бармен в красной жилетке. Перед стойкой в черном платье, украшенном массивной брошью в виде птички, со скучающим видом сидела брюнетка лет двадцати пяти с бокалом белого вина или мартини. В центре же были поставлены шесть или семь аккуратных столиков, за которыми находилась по большей части сонная уже публика. Завершала картину небольшая сцена, сколоченная из досок, расположившаяся налево от входа. Андрей перевел взгляд с комнаты на Сида.

Время тянулось очень медленно, в комнате почти ничего не происходило, и Андрей от скуки стал разглядывать девушку за барной стойкой. Он представил себе, как могли бы выглядеть ее родители, затем представил, как она сама будет выглядеть лет через двадцать, а потом наоборот: какой она была в детстве, и медленно начал засыпать.

Простившись с ним, Андрей поднялся в свой номер, открыл ключом дверь и, не включая свет, кинулся на кровать, забыв снять рубашку и брюки.

Сид же, вернувшись в лагерь и протиснувшись в желтую палатку, обнаружил там Бледного и Настю, которая свернулась, как котенок в соломенной корзинке, и положила голову Бледному на грудь. Не долго думая, Сид лег с другой от него стороны и уже через минуту спал крепким, здоровым сном.

Беляш проснулся от криков и шума снаружи. Он потер кулаками глаза, с силой выдохнул воздух и выглянул из палатки.

Солнце уже встало над горой, расплавив редкие облачка, с моря дул приятный ветерок, и небо было того искреннего, чистого цвета, какой бывает лишь в глазах девушек из Нарофоминска.

На берегу, размахивая самодельным мечом, дрался со своей тенью вчерашний молодой человек, евший с девушкой из одной тарелки. Меч был сделан, похоже, из хоккейной клюшки, обмотанной черной изолентой и перехваченный в месте рукоятки стальной пластинкой, однако это его не портило, и на расстоянии он выглядел довольно солидно. Крики же исходили в основном от Муха и Сида, которые, лежа на песке и принимая солнечные ванны, подбадривали парня.

Беляш вылез из палатки, поздоровался с друзьями и направился к морю. Здесь, встав на одно колено, он зачерпнул ладонями солнечной воды и с удовольствием принялся умываться. Вскоре к нему подошла Лена с зубной щеткой и пастой. Улыбнувшись, она спросила:

Он провел мокрой рукой по плечу, чтобы освежить цвет татуировок, и добавил:

Лена кивнула и, поболтав щеткой в прибое, принялась чистить зубы. Взглянув на нее и, видимо, что-то вспомнив, Беляш спросил:

Вернувшись, он расположился рядом с остальными, поглядывая на машущего мечом паренька.

Придя на рынок, они приобрели персики и десяток свежих яиц. Проходя мимо уже знакомого нам мальчика в тюбетейке, Беляш остановился и как бы между прочим спросил:

Настя вызвалась делать яичницу и, за неимением сковородки, приготовила ее прямо в котелке. Лена же с подозрением смотрела на пакет персиков и полную трехлитровую бутылку вина.

После легкого завтрака пришло время отправляться на назначенную встречу. Бледный и Мух, предусмотрительно захватив остатки вина, преодолели восход на пологую песчаную горку и, спустившись с нее, подняв облачко пыли, тяжело дыша, миновали шоссе. За дорогой раскаленного вязкого на вид асфальта расположился небольшой сосновый парк, и, попав в него, друзья почувствовали себя намного лучше. Здесь было прохладно, слышалось пение птиц, дышалось глубоко и свободно. Дорожки парка были неодинаковой ширины и то и дело суживались настолько, что Муху с Бледным приходилось проходить по одному. Деревья здесь были высокие, старые, с темно-желтой, иногда с золотистой корой, они как будто с неохотой уступали место для прохода. На дорожках же, там и здесь, словно пестрые листья осенью, бросались в глаза разноцветные обертки, окурки и жестяные банки.

Бледный в шутку легонько ударил по ней плечом. Послышался протяжный глухой скрип.

Сделав очередной поворот, они увидели стоящую невдалеке зеленую скамейку с массивными чугунными перилами, а рядом с ней – невысокую женщину. Описания Бледного не сильно разошлись с действительностью: вид у нее был действительно отталкивающий. Стояла она, придерживаясь за скамейку, и на лице ее, на толстых кривых губах, во всей позе с выставленной вперед ногой, обутой в белый сандалет, во всем облике ее читалась бессмысленная, пустая ухмылка.

Женщина сделала шаг вперед, она действительно сильно хромала, и протянула руку к Муху, но тот неожиданно ловко отступил в сторону. Тогда, переведя взгляд на Бледного, она, понизив тон, сказала:

На уголках губ женщины появилась белая пена, и Мух с опаской поставил бутылку на землю, и вовремя, потому что в следующее мгновение она кинулась на него, и он еле успел отскочить. Женщина же, споткнувшись об бутылку, упала на хромую ногу и, развернувшись в пол-оборота к Бледному, зашипела:

Мух, обойдя ее, достал из-под скамейки увесистый пакет и от удивления присвистнул. Женщина тем временем открутила пластмассовую пробку и, понюхав содержимое, уже изменившимся голосом повторила:

Рассмеявшись, она повернулась к ним спиной, и сосны провожали ее мятый сарафан тяжелым беспристрастным взглядом.

Предусмотрительно оставив пакет в кустах недалеко от горки, Мух и Бледный вернулись в лагерь и были немало удивлены встретить там Андрея.

Рядом с ним сидела Настя в короткой клетчатой юбке и белой футболке. Закинув голову назад и прикрыв глаза, она сидела, чуть согнув ноги и оперевшись локтями о песок. По тонкой, нежной шее ее то и дело пробегали солнечные зайчики от сережек, а в черных волосах, казавшихся сегодня еще темнее, были заплетены полевые цветы. Дальше Сид с Беляшом, лежа на матрасах, вытащенных из палаток проветриться, играли в самодельные карты, нарисованные на серых картонках.

Она сидела на противоположной стороне и первой увидела приближающихся Муха и Бледного, кивнув им головой. В центре же этого своеобразного полукруга стоял Шурик Рок-н-ролл и что-то неспешно напевал, дергая за четыре длинные струны черного контрабаса.

Андрей встал и, отряхнув с брюк песок, подал руку. Настя открыла глаза и, улыбнувшись, спросила:

Тем временем из палатки появился парень с озабоченным лицом и, ни к кому в отдельности не обращаясь, спросил:

Сид же, не на шутку встревоженный, согнул ноги и стал сравнивать дырки на одной и другой штанине.

В его голубых глазах, еле видных из-за тени, которую отбрасывала бейсболка, стояли слезы.

Наступила пауза, во время которой слышно было только море и звуки контрабаса. Прервал ее Доктор:

Он придвинул к себе небольшой зеленый рюкзак и, расстегнув молнию, достал батон копченой колбасы и бутылку вина.

От Андрея не ускользнули взгляды, с которыми ребята смотрели на нее. Беляш, отложив карты, вскочил на ноги и быстрым шагом направился к палатке, вернувшись со складным ножом, Мух же, придвинувшись ближе и приложив левую руку к груди, заикаясь сильнее обычного, произнес:

Колбаса была порезана на мелкие кусочки, вино откупорено, и настроение у всех заметно улучшилось. Лена позвала Офелию с ее парнем, и, подходя к компании, он спросил, уже обречено:

Сид проверил надежность булавок, скрепляющих его джинсы и, чтобы уйти от неприятной темы, сказал:

И он извлек из карманов небольшой камушек, серебряный крестик, опоясанный кругом, и очень ветхую вырезку, по-видимому, из какого-то журнала, предусмотрительно завернутую в прозрачную пленку.

Он развернул сложенный вчетверо лист. На полустершейся картине в стиле, чем-то напоминающий постимпрессионизм, были изображены крупным планом два молодых человека с красными и соответственно фиолетовыми волосами на фоне дождливого серого города. Выражение лиц у них было понурое, а руки глубоко засунуты в куртки.

Он с осторожностью, держа ее на двух ладонях, показал всем желающим и убрал обратно.

После трапезы, которая закончилась, пожалуй, слишком быстро, все разбрелись кто куда. Шурик отложил контрабас и принялся за оставленную ему колбасу. Со стороны леса неожиданно подул ветерок, и Бледному почудилось, что он принес запах сосен. Беляш отправился рубить дрова, грозно перехватив топор, двигаясь нарочито эффектно, и Сид, чтобы избежать подобной участи, решил еще поболтать с Андреем:

Андреем, внезапно для него, вдруг завладело какое-то новое чувство. Он находился в обществе людей, чрезвычайно простых, непосредственных, в обществе, где он, без сомнения, был самым умным и образованным человеком, однако впервые в жизни ум и образованность его были неуместны. Ему захотелось проявить инициативу и, почувствовав прилив сил, Андрей встал со словами:

По сравнению с солнечной улицей, столовая казалась холодной и неуютной. Длинные столы, накрытые скатертью и, уже поверх, клеенкой, желтые стены, серые занавески на окнах, ряд алюминиевых ложек в углу – все было здесь неестественным, мертворожденным. Перебирая ногами под столом, на высоких стульях сидели граждане в ожидании раздачи блюд. Устав от жары, моря, отдыха, окружающих, но только не от самих себя, они переглядывались с видом людей, которых почти невозможно чем-либо удивить, и потому появление нашей компании стало для них настоящим сюрпризом. Разговоры в нескольких углах одновременно стихли, и к столу ребята шли, чувствуя на себе взгляд не одной пары глаз. Чего стоил только Мух, на котором кроме кожаных штанов, собственно, не было ничего, или Бледный в расстегнутой рубашке на голом торсе, ветер, дующий из массивного вентилятора, на мгновение распахнул ее, показав пару жетонов на тонкой цепочке и длинный шрам, тянущийся от ключицы по ребрам вниз…, о Сиде, с булавкой на колене, нечего даже говорить. Дети, в аккуратных белых майках, зашептались, показывая на татуировки Беляша, и он, грузно опустившись на стул, усмехнувшись, слегка напряг бицепс. Подошла официантка, рыжая девчонка с веснушками и форменным чепчиком, и, оглядев всех, остановив глаза на Андрее, стала раскладывать пюре с котлетами.

У Насти не оказалось порции, и когда все с ней поделились, получилось, что у нее больше, чем у остальных.

Андрей достал из стаканчика салфетку и, положив на стол, прижал ее краем тарелки.

Мух попросил Бледного, не участвующего в беседе, передать солонку, но, обнаружив, что она пуста, слегка наклонился и, подмигнув Лене, сказал:

С этими словами он поднялся и, пройдя к соседнему столу, вежливо попросил соль, отсыпав немного в свою солонку, он вернулся и, ставя ее на стол, приложил свободную руку к груди, говоря:

Остаток дня прошел в особых приготовлениях. Доктор, сославшись на занятость, куда-то исчез, ребята же перенесли пакет в лагерь и, разложив его содержимое на газете, принялись за работу. Солнце, устав смотреть на них, скрылось за дальней горой, на прощание оставив по небосводу размашистые красные мазки, которые, стекая вниз, как краска по стенке банки, становились ближе к горизонту совсем бордовыми. Море же все время оставалось спокойным, безразличным. Где-то вдалеке, около берега, с другой стороны городка, проверял свои сети рыбак, и лодка его отсюда казалась не больше коробка. Песок на глазах темнел, становясь вязким и тяжелым, в воздухе запахло гарью, и вкус вина потерялся, во рту пересохло, в какой-то момент все звуки разом исчезли. Такое бывает в течение дня, не может ведь мгновенно утро смениться днем, а день вечером, и пока идет перестановка, все вокруг замирает, так если подбросить бутылку высоко вверх, то на какой-то миг она зависнет совершенно неподвижно в воздухе, как будто и не собираясь падать, именно в этот момент бывает чернеет в глазах. Он шел вдоль берега, глядя на поверхность воды. Шел он уже давно, потому что следам, остающимся от его босых ног, не видно было конца. Иногда море, накатив, заливало их пеной, однако она быстро уходила сквозь песок. Наконец человек, увидев то, что искал, скинул рубашку и, не спеша, зашел по пояс в воду. В некотором расстоянии, ограничивая зону, разрешенную для купания, маячил красный буек и, выбрав его ориентиром, одновременно вскидывая над водой руки, он поплыл вперед. На пути ему встретилась медуза, коснувшись ее гладкого скользкого тела, он инстинктивно отдернул руку, почувствовав, как все тело покрывается мурашками. Достигнув буйка, человек схватился за шершавый пенопластовый корпус и, передохнув, оттолкнулся от него, чтобы поплыть дальше. Между тем, с каждым гребком плыть становилось все труднее, и, спустя несколько минут, он ощутил страшный холод, а затем вдруг понял, что не чувствует ног. В отчаянии развернувшись, ощущая, как мокрые джинсы, став тяжелыми, липкими, тянут ко дну, он поплыл к берегу. Вода не теплела, а будто становилась все холоднее. Холод этот шел откуда-то из глубины, и человеку вдруг почудилось, что обратно солнцу – раскаленной звезде, несущей теплые лучи к земле, там, под водой, есть своя замерзшая звезда, колющая сейчас его тысячью хрустальных игл. Тело свело дрожью, он тяжело вдыхал воздух, считая гребки. Попробовав встать на ноги, он с головой ушел под воду и, вынырнув, заметил, что небо стало ярко-голубым, а солнце показалось меньше, чем раньше. От дыхания поднимался пар, и когда он, шатаясь, вышел из воды, под ногами его захрустели льдинки. На пригорке рядом лежала шапка снега. Пройдя двадцать метров вдоль берега в поисках рубашки, он нашел ее примерзшей к валуну, пытаясь согреться, накинул ее на плечи, но от этого ему стало лишь холодней. Взгляд его остановился на небольшом дощатом домике около вершины горы, и человек, дрожа всем телом, не раздумывая, направился к нему. Тропинка, ведущая к дому, все время петляла и он, ускоряя шаг, несколько раз чуть не упал, проскальзывая по замерзшей земле.

Дверь, сколоченная из трех неровных досок, открылась со скрипом, и в нос сразу же ударил неприятный, гнилостный, но все же отдающий теплом воздух. Обстановка рыбацкой сторожки была проста: квадратный стол, два табурета, на столе жестяная мятая кружка. В углу рыжая тумба и поодаль комод. Распахнув створки, он обнаружил набор удочек, отбрасывающих длинные тени, высокие резиновые сапоги и шубу, кажется, запах шел именно от нее. С величайшей брезгливостью он снял шубу с вешалки, а надев, тут же почувствовал, как запах ее становится его собственным, и через некоторое время сильный зуд – это просыпались и давали о себе знать ее законные владельцы. Но все-таки, как не крути, тепло она задерживала. В тумбочке же обнаружились заржавевшие крючки, алюминиевая миска, и полупустая бутылка. Ничего необычного.

Выйдя на улицу, рыбак (а в рыбацкой шубе никем другим оказаться он не мог) огляделся вокруг. Маленький городок, на окраине которого стояла сторожка, был ему хорошо знаком. Минут пятнадцать рыбак шел по узким грязным улочкам, не встретив ни души. Тут и там бросались в глаза признаки опустошения: выбитая камнем витрина, ободранная вывеска, сломанный замок уныло позвякивал на открытой настежь двери склада. Пройдя еще квартал, рыбак сел на небольшую скамейку перед дверью пятиэтажного жилого дома из коричневого кирпича. Пошел снег: белыми, мягкими хлопьями он ложился на руки и шубу рыбака. Ложился и не таял.

Наконец появилась она. С черной аккуратной сумочкой через плечо она быстро, смотря под ноги, прошла мимо него, открыла ключом дверь и скрылась в подъезде. Рыбак резко встал, снег упал с шубы, как часто падает он с ветки дерева, когда ворона, оттолкнувшись от нее, взлетает в морозное небо. Перейдя мостовую, он зашел в соседний дом, поднялся на третий этаж и, с силой ударившись плечом в дверь, сшиб ее с петель. Здесь тихо работало радио, пахло чаем и крепким табаком. На стене в рамке висела чья-то черно-белая фотография. Подойдя к батарее и распахнув форточку, рыбак, облокотившись красными с мороза ладонями о подоконник, стал вглядываться в окна напротив. Мешал снег и блики солнца на стекле, но все же он смог различить силуэт девушки, сидящей за накрытым клеенкой столом и пьющую чай из красивой кружки.

Весьма довольный собой, он спустился вниз и, более не заботясь ни о чем, в задумчивости направился к центру города. У небольшой выцветшей церквушки ему повстречалась нищая старуха. Засунув руку в карман шубы, рыбак нимало удивился, обнаружив там горсть медных монет и взвесив их в руке, насыпал на узкую морщинистую ладонь старухи. В ответ та, как будто только этого и ждав, велела ему следовать за ней. Ветер свистел мотив ни злой и ни добрый, и небо было нотами ему. Когда они обогнули церковь, старуха молча указала на люк в тротуаре, и рыбак, вставив пальцы в специальные отверстия, с трудом снял его. Из открывшегося туннеля повалил пар, и, разогнув спину, рыбак понял, что на улице кроме него никого нет. Тишина давила на него со всех сторон, тишина нарастала – она может нарастать – и, наконец, достигнув некой критической величины, заклокотала пронзительным гиканьем и топотом множества копыт. На него, как во сне, неслись большие серые лошади, с раздувающимися ноздрями и прижатыми ушами, а на них восседали всадники в серых папахах с шашками наголо. Он, проявив неожиданную быстроту, кинулся к люку и, стуча кедами по ступеням, стал спускаться вниз. Кто-то схватил его за ворот шубы, послышался треск старых ниток, и рыбак, кубарем скатившись вниз, очутился на влажном бетонном полу.

Поздняя осень в Москве, без преувеличения самое красивое время года. Желтые, с красными прожилками листья напоминают о чем-то давно утерянном за чередой тусклых дней, заставляют думать по-новому о вещах, кажется, самых обычных и остервеневших. Особенно нравятся мне в этот период московские парки – узкие, вытянутые через несколько улиц и ограниченные с двух сторон бесконечным потоком машин, напоминают они осенью причудливые разноцветные реки – неподвижные, усталые, но не в неподвижности ли и есть самая большая скорость? Таковы парки на Цветном бульваре, Тургеневской и Пушкинской. Три реки, соединенные парой бульваров, предлагают полную свободу передвижения. Забавно бывает сидеть осенью в них на скамейке рядом с девушкой, ни имени, ни возраста которой не знаешь и мысленно признаваться ей в любви – любви, в самой чистой ее ипостаси – бессловесной. Забавно читать под тусклым светом фонаря нескончаемую библиотеку Борхеса, крутя в руках кленовый листок, а затем найти его между страниц спустя много лет – засохший, тусклый, ни о чем не напоминающий. Правда наша жизнь часто не оставляет нам для воспоминаний и кленового листка.

Итак, холодным ноябрьским вечером по Красной площади в сторону Александровского сада шел молодой человек. Одет он был в кашемировое пальто, вокруг шеи обернут элегантный белый шарф, и блестящие штиблеты звонко стучали в наступающей ночи по мокрой мостовой. Лицо его, напряженное, чисто выбритое, было узким и относилось к тому типу красивых лиц, что так нравятся женщинам и одновременно вызывают брезгливость у мужчин. В целом, вкус, аккуратность, подчеркнутое внимание к деталям, так несвойственные внешности современного обывателя никак не вязались с тем, что человек этот лишь пятнадцать минут назад вылез из канализационного люка, стряхнув с крышки пожухлую листву и вспугнув двух воробьев у тротуара.

Подул довольно прохладный ветер, распахнув полы незастегнутого пальто, но человек не обращал на это внимания. Взглянув на зеркальную воду, поднявшись по ступенькам, он открыл стеклянную дверь небольшого ресторанчика, расположившегося в манежном ряду.

Внутри было довольно красиво и тепло. Свет, скованный табачным дымом, был неярким и из полумрака зала выхватывал лишь несколько маленьких столиков, плюс зеленый абажур тихо раскачивался над пулом. Стены, состояли почти сплошь из зеркал, которые как бы расширяли пространство, и посетители то и дело заглядывали в них, видимо, с целью удостовериться, что они все еще здесь и с ними все в порядке.

Ни на что не обращая внимание, молодой человек прошел к столу, за которым сидела, глядя куда-то в сторону, девушка в белом свитере, и не спуская с нее глаз, присел на край стула, стоящего напротив.

Девушка эта была странной холодной красоты. Она была так красива, что казалась вполне самодостаточной. Не та красота, на которую поминутно оглядываются мужчины в метро, как будто пытаясь отломить от нее кусок и, аккуратно завернув, отнести домой, но и не та застывшая, от пустоты надменная маска, обладательница которой просто знает, что она красива, не больше и не меньше. Не та красота, исходящая порой от лиц самых простых, вследствие природного обаяния, но и не красота старательно созданная, рассыпающаяся от одного прикосновения. Она была так красива, что человеку внимательному и впечатлительному легко могло стать не по себе. Овал ее лица, с тонкой линией подбородка, был обрамлен белыми распущенными волосами, как водопад, отражающийся в глади воды, падали они ей на плечи, внизу слегка завиваясь. Были ли они белыми от природы. Не знаю. Но цвет этот не походил ни на белизну молока, ни на цвет полукруга нимба, словно сквозь облако на ярко-голубом небе проникали тонкие теплые лучи солнца, подсвечивая его изнутри золотым. Свитер, очерчивая линию ее плеч, не мог скрыть прямой осанки, а своим высоким горлом походил на испанскую королевскую мантию. Алая, блестящая от бесцветной помады, изящная линия губ, аккуратный носик и полуприкрытые густыми подрагивающими ресницами зеленые глаза.

Радужка с небольшим темным ободком, но цвет ее неоднороден, и темно-зеленые около зрачка ее глаза почти карие у ободка. Сам же зрачок похож на черное солнце, разбрасывающее во все стороны свои лучи, и зеленое сияние казалось глубже карего. Брови тонкие, как будто нарисованные, были вечно немного приподняты, а аккуратные уши наверху заострены и прижаты, как у кошки; круглые тяжелые сережки заставляли мочки выгибаться чуть-чуть кнаружи.

Асила же осталась сидеть и, оперевшись локтями на стол, глядя снизу вверх, сказала:

Растянувшись во весь рост, он лежал на бежевом диване, по которому то и дело пробегали маленькие солнечные зайчики, и тогда он лениво провожал их взглядом. На накрытом скатертью столе, в окружении дамских духов и парфюмерии стояла ваза из фиолетового стекла и в ней, изогнувшись в разные стороны, пять белых нарциссов. Когда его взгляд остановился на стоящем рядом будильнике, он нахмурился, что-то прикинув про себя, Бледный перегнулся через кровать и, достав пачку сигарет из кармана лежащих на полу брюк, с удовольствием закурил. Утро тихо и незаметно вошло в комнату, рассеяв череду ночных видений и миражей, страхов и опасений, точными четкими линиями вычертив интерьер комнаты. Что-то необходимо было делать, утром всегда что-то необходимо делать, он еще раз затянулся и, выпустив колечко дыма с уголка рта, взглянул на лежащую рядом девушку.

Она смотрела ему прямо в глаза, без всякого выражения, так смотрит на вновь вошедшего избалованная хозяйкой домашняя кошка; прическа, столь обворожительная восемь часов назад, сбилась, и длинная прядь белых волос падала на лицо, пересекая тонкую линию брови. Под окном зазвенел трамвай, подняв с черного дерева стаю ворон.

Пройдя по комнате к своему портфелю, Бледный взглянул на черно-белую фотографию в рамочке: девочка лет десяти очень серьезно смотрит в объектив, за ней, вся блестящая, в шарах и гирляндах, новогодняя елка. Одну из гирлянд она держит в руке, кулак сжат так сильно, что видно, как побелели пальцы.

Она замолчала, отвернувшись от телевизора, закрыла глаза. “Снег… 20 днем, 25 ночью, порывы ветра…” – женский голос доносился чуть слышно. Бледный подошел и поцеловал ее в холодный лоб, потом в мягкие алые губы и, наконец, в уголки закрытых влажных глаз. Она обняла его за шею и он, опустившись перед диваном на колени, стал целовать плечи, очерченные тонкой простыней. Она провела рукой по его волосам:

Чем занимался Бледный на работе, ему запомнилось плохо. Кажется, он перекладывал какие-то папки, что-то менял местами, то и дело отвечал на телефонные звонки и мелким некрасивым почерком переписывал заполненные бланки. За весь рабочий день в памяти его остались частые перекуры в комнате с низким потолком и обеденный перерыв, во время которого одна из сотрудниц, полная веселая девушка в крупных очках угостила его салатом, сплошь залитым майонезом. В остальном тонкие дребезжащие витражами двери, противного цвета обои, желтые блестящие ручки, маленькие конторки, постоянный треск телефона, лица – все слилось для него в один мутный поток, которому, казалось, не будет конца. Часто он ловил себя на том, что мыслями он все еще около того бежевого дивана, о чем-то тихо беседует с Асилой, слыша размеренный бой часов в соседней комнате. Он вспомнил, что на шее его висят жетоны, и больше не спрашивал себя, почему она заговорила об армии. Он думал о сегодняшнем концерте, и, что он скажет, когда увидит ее. Наконец, все кончилось, и люди, быстро одевшись, погасили свет, закрыв дверь на массивный замок. Бледный вдруг решил, что опаздывает и, поймав такси, сев на переднее сидение, назвал адрес с билета. Серая волга свернула за угол и тут же потерялась среди сотен других машин.

Мелькают за окном фонари Садового кольца, потом фасады старых, с застекленным лифтом, домов, впереди роятся фары машин, в темноте напоминающие свет маяков на море, и тихий неспешный разговор, и мысли о своем, вдруг визг тормозов, в салоне гаснет свет, и Бледный на мгновение закрывает глаза.

За небольшим черным столом под круглым абажуром сидели двое. Первый, Рутра, на вид лет двадцати, с вьющимися волосами, серьезными голубыми глазами, был довольно худощав. Сидел он на самом краешке стула, скрестив ноги, облаченные в вельветовые темно-синие штаны. На лице его благородном и открытом то и дело появлялась усмешка, не очень стараясь, он мысленно почти всегда угадывал конец реплики собеседника и тогда слегка кивал головой. Будучи хорошо воспитан, и боясь обидеть своего друга невниманием, Рутра во время его рассказа часто вскидывал брови высоко вверх, обозначая пару длинных морщин на высоком лбу. Его пальцы не находили себе места, то барабаня по линии стола, то вычерчивая на салфетке одному ему понятный знаки. Второй же – Сатс – был полноват и сидел, навалившись всей массой на хрупкую конструкцию стола. Его подбородок украшала элегантная бородка, волосы черные, прямые, зачесанные ранее без пробора, сейчас упали на лоб, и он то и дело проводил по ним рукой. Одет он был в широкие черные брюки и выпущенный поверх тяжелый вязанный свитер. Лицу Сатса, раскрасневшемуся, с глубокой линией между бровей, не хватало поэтичности Рутры, однако и отталкивающим оно не было. Глаза его выдавали образованность, но он, как ни старался, ничего не мог с этим поделать. Говорил Сатс довольно быстро, не стараясь преподносить свои мысли в более удобной форме, и наперед зная реакцию на них Рутры. На столе, разделяя их, стола высокая бутылка коньяка, блюдце с несколькими дольками лимона и пара пустых рюмок. Сидели они как бы сбоку от высокой сцены и потому хорошо видели весь зал, в котором было уже довольно много людей.

Что-то вспомнив, Сатс провел ладонью по шероховатой поверхности стола, глядя за ее движением, и затем вновь поднял глаза на своего собеседника.

Они выпили и, разделив дольку лимона пополам, на некоторое время замолчали.

В этот момент к ним подошел молодой человек.

На сцене появились музыканты. С блестящими зачесанными назад волосами, черными бакенбардами, с лицами слегка надменными и от того притягательными.

Он достал небольшую курительную трубку и с помощью специальной ложечки стал аккуратно чистить ее.

Он забил в трубку табак из круглой железной банки, и вскоре зал наполнился новым мягким ароматом. Бледный не заметил, как из-за чужих спин появилась Асила и встала сзади него с бокалом красного вина. На белые плечи ее был накинут легкий прозрачный платок, в ушах, словно тлеющие угольки, блестели рубиновые серьги. Сатс с Рутрой выпили еще по одной.

Бокал выскользнул из руки Асилы и, сделав в воздухе переворот, расплескался острыми осколками по дереву стола. Вино же, попав на свитер Сатса, стало, собираясь во все более крупные капли, быстро источаться на пол, оставляя тихий четкий звук. Он с удивлением взглянул вверх и, только сейчас заметив девушку, застыл с дымящейся трубкой в руке. Темно-красные вязкие капли все сочились из толстой материи, и, казалось, им не будет конца. Рутра, высоко подняв брови, что-то беззвучно шептал, собирая пальцами край скатерти в мелкие складочки. Лицо Сатса на глазах худело, ресницы стали казаться длиннее чем есть, не отрывая глаз от Асилы, он прижал тут же окрасившуюся красным руку к животу и прошептал, сам испугавшись хрипоты своего голоса:

Асила наклонилась к Бледному, ее волосы разметались по его плечу, и, обжигая его своим дыханием, быстро заговорила:

В зале прошел шум, и он неожиданно увидел, как, держа высоко над головой, люди передают друг другу самодельный деревянный меч, сейчас с блестящим лезвием. Он почувствовал резкую боль в груди, слабость, понял, что не может подняться со стула, шея затвердела, по коже пробежал мороз и последнее, что он увидел, был тонкий красный ручеек, змейкой струящийся с губ Сатса.

Сид проснулся от сильного толчка в грудь. Из-за ярких солнечных лучей, прищурившись, над ним склонился человек в милицейской форме. Рубашка его не была до конца застегнута, и из-за избыточного веса человек весь вспотел. Он достал клетчатый носовой платок, обтер взмокшую шею, толстое лицо, губы, лысеющую голову и, разогнувшись, еще раз с силой пнул Сида носком черного ботинка.

Бледный очнулся через час метрах в ста от лагеря, лежа около самой воды. Он перевернулся на бок, глядя на маленький ободок солнца и похожее на стену море. Полежав так с минуту, поднявшись, сильно шатаясь, он направился обратно. Лагеря, как такового уже не было. Три из четырех палаток исчезли, и напоминали о них только грязные линии, прочерченные по песку, четвертая же уже была снята и теперь сворачивалась Леной. Она взглянула на него и тут же отвела взгляд. Бледный закрыл лицо руками и, с силой вдохнув воздух, медленно опустил их; сев на песок, он набрал мелких, обточенных водой камушков и принялся бросать их перед собой в накатывающуюся волну. Его поташнивало, на лбу выступила холодная испарина. Спустя некоторое время за спиной послышался голос Лены:

Он не шелохнулся. Начался прилив. Вскоре босые ноги его лизали волны, но он не обращал на это внимание. Поднявшись, он направился к городу.

Небольшое белое здание с декоративным заборчиком. Деревянное скрипучее крыльцо, прохлада узкого коридора и дальше небольшая комната, разделенная посередине решеткой. За черными, недавно покрашенными прутьями, склонив голову, сидит на корточках Сид. Он вертит в руках свою бейсболку, тихо напевая:

И однажды простые панки

Разограбят крутые банки.

Когда они дошли до горы, Сид решил залезть на нее, чтобы осмотреться. Вскарабкавшись на самую вершину, он в последний раз взглянул на поля, расположившиеся одно за другим справа, на верхушки сосен, за тонкой, обрывающейся поворотом, линией шоссе, на небольшой рынок, кажущийся отсюда игрушечным, и за ним городок, начинающийся со стороны моря с небольшой рыбацкой сторожки. Услышав, что его зовут, надев бейсболку, он спустился вниз.